Москва, г. Москва и Московская область, Россия
В статье рассматриваются нормативно-правовые подходы к регламентации судебного эксперимента как одного из предусмотренных уголовно-процессуальным законодательством познавательно-удостоверительных приемов, направленных на установление имеющих значение для уголовного дела обстоятельств и обуславливающего формирование соответствующих доказательств. Анализируются доктринальные позиции, предположительно предопределившие возникновение таких подходов. Одновременно выявляются изъяны и шероховатости, присущие современной уголовно-процессуальной регламентации судебного экспериментирования; высказываются предположения о причинах их возникновения и оценивается их влияние на правоприменительную практику. В завершении высказываются рекомендации о необходимости освещения рассмотренных в статье вопросов в учебно-методической литераторе, в комментариях к УПК РФ, а также рамках реализации программ высшего и дополнительного образования.
проверка доказательств; следственные действия; следственный эксперимент; собирание доказательств; судебное следствие; судебные действия; судебный эксперимент
Введение
Для надлежащего решения стоящих перед судебным разбирательством уголовного дела в первой или апелляционной инстанции задач законом предусматривается целый набор когнитивно-удостоверительных приемов – так называемых судебных (судебно-следственных) действий, позволяющих суду и сторонам накапливать, исследовать, должным образом фиксировать, а затем и проверять «полезные» информационные активы, подлежащие использованию для обоснования (оказания посильного влияния на обоснование) соответствующих приговоров либо иных свойственных данным стадиям уголовного судопроизводства правоприменительных актов. Один из них, состоящий в судебном экспериментировании, то есть связанный с применением экспериментального метода установления имеющих значение для уголовного дела фактических данных, принято называть судебным экспериментом.
Как известно, судебный эксперимент – это осуществляемый судом совместно со сторонами в присутствии прочих участников судебного заседания и судебной «публики» процессуально-познавательный прием, предполагающий совокупность подлежащих непосредственному восприятию физических, технических или прочих опытов и испытаний, не требующих экспертного исследования и сводящихся к реконструкции события преступления, поведения отдельных лиц, иных фрагментов объективной реальности в целях проверки имеющихся в распоряжении суда сведений и выдвинутых версий, а также получения новых сведений о возможности (невозможности) существования каких-либо значимых для надлежащего разрешения уголовного дела фактов. Правовым основам его производства и посвящена настоящая статья.
Основная часть
Вообще формальная возможность судебного экспериментирования появилась сравнительно недавно – впервые она получила легальное воплощение лишь в Уголовно-процессуальном кодексе Российской Федерации[1] (далее – УПК РФ). Тогда как действовавший ранее Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР 1960 г. (далее – УПК РСФСР) дозволял прибегать к подобным механизмам лишь органам дознания и следователям и лишь в рамках предварительного расследования: посредством производства соответствующего следственного действия – следственного эксперимента. Правда, данный пробел вовсе не вынуждал судей полностью отказываться от применения экспериментального метода познания. Ведь идеи о судебном экспериментировании высказывались учеными-криминалистами еще в преддверии известной реформы советского процессуального законодательства, проведенной на рубеже 1950-х–1960-х гг. [1, с. 95–98; 2, с. 35–37; 3, с. 22 и др.], а сами суды неоднократно прибегали к помощи различных опытов и испытаний [4, с. 7–10; 5, с. 140]. Поэтому разработчики принятых в ходе реформы уголовно-процессуальных кодексов некоторых союзных республик, по всей вероятности, хорошо усвоив указанные научные позиции и осознав насущные потребности правоприменительной практики, посчитали разумным предусмотреть возможности проведения экспериментов в судебных заседаниях. Например, в ст. 298 УПК Туркменской ССР прямо говорилось о производстве судебного эксперимента, в ст. 254 УПК Эстонской ССР и ст. 292 УПК Латвийской ССР – о проведении следственного эксперимента в судебном заседании, тогда как в ст. 296 УПК Грузинской ССР, ст. 284 УПК Армянской ССР, ст. 274 УПК Узбекской ССР, ст. 293 УПК Киргизской ССР и ст. 261 УПК Молдавской ССР – о воспроизведении судом обстановки произошедшего. Определенные, хотя гораздо более осторожные шаги в данном направлении предпринял и российский законодатель – в силу ч. 1 ст. 70 УПК РСФСФ судам наряду с органами предварительного расследования и прокуратуры было дозволено использовать любые (!) предусмотренные Кодексом способы собирания доказательств, стало быть, и проводить следственные эксперименты.
Однако сложности в этом сегменте судебной практики все же наблюдались – ввиду гипотетической непригодности для судебного заседания ряда изначально рассчитанных на досудебное производство условий следственного эксперимента подобные действия иногда проводились и оформлялись под видом иных познавательно-удостоверительных приемов, преимущественно под видом установленного ст. 293 УПК РСФСР судебного осмотра местности и помещения. А в других случаях уголовные дела вообще возвращались для дополнительного расследования с прямым указанием прокурору о необходимости производства следственного эксперимента.
На достаточно серьезные различия следственного и судебного экспериментов обращали внимание многие специалисты. В частности, наиболее известный советский представитель судебной криминалистики – Л. Е. Ароцкер – еще в 1964 г. писал о своеобразии судебного экспериментирования, детерминированном особыми, отличными от предварительного расследования правилами процессуальной деятельности суда. Он справедливо указывал на необходимость обеспечения присутствия при проведении эксперимента всех участников судебного заседания, включая полный состав суда и подсудимого, говорил о возможности его производства лишь в условиях открытости (гласности) процесса и т. д. [5, с. 139]. Схожие позиции высказывались в публикациях Р. С. Белкина, Г. А. Воробьёва и ряда других авторов [6, с. 122; 7, с. 52 и др.].
И в этой связи ученые на протяжении почти сорока лет настаивали на необходимости введения в предмет уголовно-процессуального регулирования обособленной, отвечающей условиям реализации судебной власти формы проведения эксперимента в судебном заседании и заявляли об объективной потребности в ее автономной правовой регламентации [6, с. 110–122; 8, с. 74; 9, с. 186 и др.]. В конце концов эти призывы были услышаны – авторы действующего уголовно-процессуального закона предусмотрели автономную форму судебного экспериментирования, с одной стороны, предполагающую разумную преемственность по отношению к порядку производства эксперимента в ходе предварительного расследования, а с другой – отвечающую общим условиям судебного разбирательства в целом и правилам проведения судебного следствия в частности (ст. 288 УПК РФ).
Судебные эксперименты предписывается осуществлять с участием сторон, а в случае необходимости – и иных требуемых для проведения опытов и испытаний лиц: свидетелей, экспертов, специалистов и так называемых «соглашенцев», то есть лиц, заключивших досудебное соглашение о сотрудничестве, в связи с чем подвергаемых уголовному преследованию по выделенному в отдельное производство уголовному делу. Такие требования способствуют реализации условий состязательности судебного заседания, обязательности участия государственного (частного) обвинителя, подсудимого и обеспечению права на защиту. Кроме того, судебные эксперименты надлежит проводить на основании постановлений (определений) суда, которые, по смыслу закона, преимущественно должны выноситься в гласном порядке (без удаления судьи либо судей в совещательную комнату) с последующим отражением в протоколе судебного заседания. И наконец, в ч. 2 ст. 288 УПК РФ содержится предписание, обязывающее осуществлять судебные эксперименты в соответствии с требованиями, установленными ст. 181 УПК РФ, чем обеспечивается преемственность порядка их производства по отношению к порядку производства экспериментов органами дознания и предварительного следствия, в том числе подчеркивается общность, по крайней мере схожесть, сущности, задач и оснований для проведения обоих познавательно-удостоверительных приемов, а также выражается позиция о недопустимости создания опасности для здоровья участвующих лиц.
В этой связи следует констатировать общую разумность юридико-технической конструкции статьи 288 УПК РФ. По крайней мере, в ней не отразились присущие российской правотворческой политике негативные тенденции, предполагающие инкрементальное усиление формализации различных юридических процедур, в том числе условий и порядка работы органов предварительного расследования, прокуратуры, суда, пронизанные стремлением к «узакониванию» (в узком смысле), то есть к урегулированию посредством федерального закона все большего и большего количества возникающих вопросов. В публикациях автора настоящей статьи уже неоднократно обращалось внимание на постепенное наполнение уголовно-процессуального законодательства положениями, не имеющими подлинно правовой ценности и «высокого» предназначения. Одновременно говорилось об их ярко выраженном техническом или технологическом характере, о сведении многих из них к правилам уголовно-процессуального делопроизводства [10, с. 121–124], о постепенном превращение УПК РФ в своеобразную «поваренную книгу», в пошаговую инструкцию, в некую «памятку для безграмотных правоприменителей» [11, с. 42]. Тогда как ст. 288 УПК РФ, не будучи подверженной указанным тенденциям, остается одним из приятных исключений: в целом содержит практически столько нормативного контента, сколько требуется профессиональным, понимающим смысл закона и ответственным судьям для должного выполнения своих обязанностей, соблюдения режима судебного заседания и надлежащего решения стоящих перед судебным экспериментированием задач.
Вместе с тем положения статьи 288 УПК РФ все-таки вряд ли можно признать абсолютно совершенными, не предрасположенными ни к каким критическим замечаниям. Вполне очевидно, что ей тоже присущи некоторые шероховатости, осложняющие надлежащее понимание заложенного в нее правового смысла.
Так, несколько неразумным видится само название данного процессуального действия – не «судебный», а именно «следственный эксперимент». Подобное название представляется несколько некорректным и побуждающим к определенной дискуссии.
Хотя причины его появления вполне понятны – связаны в возникшей несколько десятков лет назад терминологической путаницей, обусловленной доктринальной непроработанностью на тот момент целого ряда уголовно-процессуальных понятий и категорий. Ведь многие из, казалось бы, всем известных, неоднократно упоминаемых в УПК РФ, используемых в правоприменительной практике терминов и соответствующих им объектов и процедур подверглись должному научному осмыслению значительно позже своего включения в сферу уголовно-процессуального регулирования. В частности, именно таковыми оказались следственные и судебные действия как познавательно-удостоверительные приемы, направленные на установление имеющих значение для уголовного дела обстоятельств и обуславливающие получение новых либо проверку имеющихся доказательств. Данные термины использовались в доктрине и правоприменительной практике на протяжении многих лет, однако стали вызывать подлинный научный интерес и попали в предмет изысканий ученых-процессуалистов, в первою очередь С. А. Шейфера, лишь в 1970-е гг. – благодаря развитию информационной (кибернетической) теории доказательств [12, с. 196]. В этой связи нет ничего удивительного, что пятнадцатью и более годами ранее, во время зарождения научных основ следственного и судебного экспериментирования, различиям между этими терминами просто не придавалось особого значения: С. А. Голунский, особо не задумываясь, называл оба эксперимента судебными [13, с. 14–15], Н. И. Гуковская – следственными [2, с. 35–36] и т. д. Нет ничего удивительного и в разных наименованиях подобных приемов работы суда в уголовно-процессуальных кодексах ряда союзных республик, о чем уже говорилось выше.
Хотя отдельные авторы все же предпринимали попытки внесения некоторой ясности в данные вопросы, в том числе пытались обосновать потребность разграничения следственного и судебного экспериментирований. Например, Р. С. Белкин, исходя из дифференциации правовых режимов предварительного расследования и судебного разбирательства со свойственной им разницей в процессуальном положении ответственных за собирание и проверку доказательств участников уголовного судопроизводства, то есть, по сути, солидаризируясь с вышеуказанным мнением Л. Е. Ароцкера, полагал, что проводимый следователем эксперимент надлежит именовать следственным, а проводимый судом – судебным. Именно в этом он и усматривал главное отличие одной формы экспериментирования от другой [3, с. 22], хотя в части терминологии сам Л. Е. Ароцкер занимал несколько иную позицию – скорее, схожую с точкой зрения Н. И. Гуковской. Он считал, что оба эксперимента могут проводиться лишь в ходе следствия: один – в ходе предварительного, а другой – в ходе судебного, в связи чем должны называться именно следственными [1, с. 18].
В настоящее время ввиду надлежащей доктринальной проработанности вопросов, связанных с собиранием доказательств в целом и сущностью соответствующих познавательно-удостоверительных приемов в частности, следовало бы ожидать устранения существовавшей ранее терминологической путаницы. Вместе с тем она лишь усилилась – для обозначения подобных приемов в оборот уголовно-процессуальной доктрины постепенно вводятся все новые и новые термины: «следственные действия в судебном разбирательстве», «следственные действия, производимые судом на стадии судебного следствия», «судебные действия следственного характера», «судебно-следственные» или, наоборот, «следственно-судебные действия» и т. д. [14, с. 28–29]. Причем многие авторы даже не утруждают себя подробным объяснением разумности предлагаемых терминов и необходимости их введения в оборот уголовно-процессуальной доктрины.
Исходя из идентичности наименований процессуальных действий, предусмотренных статьями 181 и 288 УПК РФ, можно смело судить о соответствующих «вкусах» разработчиков Кодекса. По всей вероятности, наиболее предпочтительным для них оказался доктринальный подход, выраженный в «универсальном» понимании следственных действий в целом и следственных экспериментов в частности – как познавательно-удостоверительных приемов, свойственных и предварительному расследованию, и судебному разбирательству. Однако, чем именно был обусловлен такой выбор, сказать достаточно сложно. По крайней мере, каких-либо доктринальных обоснований легализации этого подхода в УПК РФ обнаружить так и не удалось.
В этой связи остается ограничиться лишь выдвижением ряда более или менее приемлемых гипотез. Например, можно предположить, что решающую роль в этом вопросе сыграли некие, с позволения сказать, традиции, выраженные в наименовании судебных экспериментов следственными. Как говорилось ранее, такой нейминговый подход получил достаточно широкое распространение в научных публикациях и нормативных правовых актах. Именно его придерживались многие советские авторы; он же находил отражение в ряде уголовно-процессуальных кодексов союзных республик. К слову, позднее этот же подход был использован в принятом в 1996 г. Модельном уголовно-процессуальном кодексе для государств – участников СНГ, тогда как сами члены содружества в своей массе, напротив, стали придерживаться иных позиций: либо отказались от советской терминологии и начали называть данное судебное действие просто экспериментом, либо вообще наряду с прочими приемами наглядно-образного восприятия судом обстоятельств объективной реальности исключили его из системы своего уголовно-процессуального регулирования, ограничившись лишь допросами и оглашениями документов.
Возможна и другая гипотеза. Разработчики проекта УПК РФ вполне могли воспользоваться «универсальным» подходом к пониманию следственных действий в целом и следственного эксперимента в частности, неверно истолковав доктринальные суждения, высказанные в публикациях целого ряда ученых-процессуалистов, в первую очередь С. А. Шейфера и его единомышленников. Многие авторы, действительно, никогда не скрывали своего стремления к широкой сфере применения теории следственных действий, к использованию ее постулатов как в следственной (дознавательской), так и в судебной практике [15, с. 111–112; 16, с. 3; 17, с. 38]. Другими словами, они фактически соглашались с рассмотренными выше нейминговыми доводами Л. Е. Ароцкера: прилагательное «следственные» в очередной раз предлагалось увязывать не столько с условиями и режимом работы следователя, сколько с названием соответствующих этапов досудебного или судебного производства: с предварительным или судебным следствием. Однако при этом ни С. А. Шейфер, ни другие ученые, настаивая на единстве теоретических подходов к сущности и способам собирания доказательств в уголовном судопроизводстве, вовсе не стремились к узакониванию существующей терминологической путаницы – никогда не писали о потребности в официальной легализации подобного нейминга, никогда не предлагали законодателю называть проводимые судом познавательно-удостоверительные приемы, в том числе эксперименты, следственными действиями.
И наконец, вполне реальной видится еще одна гипотеза. Возможно, что при подготовке проекта УПК РФ этим вопросам вообще не придавалось особого значения. Не исключено, что авторы проекта Кодекса, сосредоточившись на более «важных» проблемах уголовной юстиции, отнеслись к нормативной регламентации судебного экспериментирования без интереса и с изрядной долей легкомыслия. Кстати, «следы» подобного невнимательного отношения к регламентации целого ряда процессуальных действий и решений можно обнаружить и в других положениях уголовно-процессуального закона, в том числе устанавливающих «порядок» производства прочих судебных действий, например предъявления для опознания (ст. 289 УПК РФ) и освидетельствования (ст. 290 УПК РФ).
Во всяком случае, независимо от причин, предопределивших наименование предусмотренного ст. 288 УПК РФ процессуального действия не судебным, а именно следственным экспериментом, такое правотворческое решение представляется совершенно неприемлемым. Более того, ошибочными видятся любые позиции, предполагающие «универсальное» понимание следственных действий, в частности отнесение к ним судебных действий как познавательно-удостоверительных приемов, свойственных судебному разбирательству по уголовному делу. Ведь несмотря на сущностное сходство следственных и судебных действий, требования к их производству должны предопределяться совершенно разными условиями следственной (дознавательской) и судебной деятельности. Никакого единства следственных и судебных средств установления истины, как справедливо писала по этому поводу П. С. Элькинд, не предусматривается и предусматриваться не может [18, с. 84]. Судебное экспериментирование, в отличие от следственного, осуществляется в совершенно ином режиме, обусловленном гласностью и состязательностью судебного заседания, правом на доступ к правосудию и другими важнейшими канонами реализации судебной власти, что просто не может не отражаться (и отражается!) в его процедурных особенностях.
Таким образом, разумным представляется называть проводимые судом в порядке ст. 288 УПК РФ эксперименты не следственными, а именно судебными, что поспособствует правильному пониманию их смысла и значения в общей системе способов собирания доказательств по уголовным делам. Тем более, что наряду с автором настоящей статьи этот термин приветствуется рядом других ученых, посвятивших свои публикации указанной проблематике [19, с. 113; 20, с. 207–209 и др.].
Существует и еще одна шероховатость процессуальной регламентации судебного эксперимента, выраженная в отсутствии разумной преемственности по отношению к предусмотренному ст. 287 УПК РФ судебному осмотру местности и помещения. Ведь осмотр и эксперимент – это достаточно близкие способы невербального познания, основанные на единых закономерностях наглядно-образной перцепции судом обстоятельств объективной реальности и способствующие формированию одной и той же разновидности доказательств – результатов (протоколов) невербальных следственных и судебных действий [21, с. 91]. Более того, судебные, равно как и следственные, эксперименты со всей уверенностью вообще можно признать некими «дочерними» действиями по отношению к соответствующим осмотрам. Ведь существующие в настоящее время механизмы экспериментирования изначально сформировались именно как особые формы осмотра и лишь затем были признаны самостоятельными способами собирания доказательств (следует напомнить, что ранее судебные осмотры вообще часто проводись под видом осмотров местности или помещения).
В этой связи представляется достаточно странным, что, конструируя положения статьи 288 УПК РФ, законодатель почему-то не стал включать в ее содержание бланкетную формулировку, предписывающую суду выполнение тех же организационно-обеспечительных действий, которые предусмотрены для проведения осмотра местности и помещения. В итоге, исходя из буквального смысла закона, председательствующие вроде бы как не обязаны по прибытии на место проведения эксперимента объявлять о продолжении судебного заседания и принимать иные меры, способствующие обеспечению надлежащих условий реализации судебной власти. И указанные обстоятельства в очередной раз заставляют задуматься о качестве российского уголовно-процессуального закона в целом и непроработанности множества деталей и нюансов уголовно-процессуального регулирования в частности.
Выводы и заключение
Можно ли оценивать все вышесказанное как некий призыв к выдвижению незамедлительных правотворческих инициатив, направленных на скорейшее устранение данных недостатков правового регулирования судебных экспериментирований? Нет, нельзя!
Автор настоящей статьи вообще достаточно настороженно относится к подобным (зачастую таким же непроработанным и скоропалительным) предложениям, к слову, звучащим чуть ли «не из «каждого утюга», высказываемым в чуть ли не половине современных научных публикаций уголовно-процессуальной направленности. К тому же правоприменительная практика судебных экспериментирований в общем и целом развивается в достаточно правильном, не вызывающем существенных нареканий направлении – давно сформированные и хорошо апробированные практические рекомендации позволяют исполнять установленные ст. 288 УПК РФ в системном единстве со ст. 181 УПК РФ предписания в соответствии с заложенным в них правовым смыслом, то есть успешно решать стоящие перед судебными экспериментами задачи, не выходя за рамки общих принципов уголовного судопроизводства и общих условий судебного разбирательства. Да и вообще, количество проводимых судами экспериментов в настоящее время не так уж и велико!
Поэтому рассмотренные в настоящей статье нюансы должны найти отражение не столько в законе, сколько в учебно-методической литературе, доктринальных комментариях к УПК РФ, других подобных источниках, а также использоваться в ходе реализации программ высшего образования и повышения квалификации практических работников. Кроме того, некоторые из них могут быть учтены Пленумом Верховного Суда Российской Федерации и попасть в содержание формулируемых им разъяснений, направленных на дальнейшую оптимизацию правоприменительной практики.
[1] Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации : УПК : принят Гос. Думой 22 ноября 2001 года : одобрен Советом Федерации 5 декабря 2001 года : послед. ред. // КонсультантПлюс : сайт. URL: https://www.consultant.ru/document/cons_doc_LAW_34481/ (дата обращения: 02.05.2024).
1. Ароцкер, Л. Е. Следственный эксперимент в советской криминалистике : дис. … канд. юрид. наук. Харьков : Харьковский научно-исследовательский институт судебных экспертиз им. Н. С. Бокариуса, 1951. 311 с.
2. Гуковская, Н. И. Право суда на производство следственного эксперимента // Советская юстиция. 1958. № 4. С. 35–38.
3. Белкин, Р. С. Теория и практика следственного эксперимента. М. : Высшая школа МВД СССР, 1959. 171 с.
4. Диденко, Ф. К. Следственный эксперимент в практике органов военной юстиции. М. : Военно-политическая краснознаменная академия им. В. И. Ленина, 1957. 32 с.
5. Ароцкер, Л. Е. Использование данных криминалистики в судебном разбирательстве. М. : Юридическая литература, 1964. 223 с.
6. Белкин, Р. С. Эксперимент в следственной, судебной и экспертной практике. М. : Юридическая литература, 1964. 223 с.
7. Воробьев, Г. А. Тактика и психологические особенности судебных действий. Краснодар : Изд-во Кубанского университета, 1986. 87 с.
8. Чеджемов, Т. Б. Судебное следствие. М. : Юрид. литература, 1979. 92 с.
9. Кореневский, Ю. В. Криминалистика для судебного следствия. М. : АО «Центр ЮрИнфоР», 2001. 198 с.
10. Россинский, С. Б. Уголовно-процессуальная форма VS правила уголовно-процессуального делопроизводства // Труды Института государства и права РАН. 2023. Т. 18. № 1. С. 116–135.
11. Россинский, С. Б. УПК Российской Федерации: воплощение «высокого» предназначения уголовно-процессуальной формы или «памятка» для безграмотных правоприменителей? // Законы России: опыт, анализ, практика. 2021. № 6. С. 42–47.
12. Россинский, С. Б. Доказательства в уголовном процессе: взгляд ученого 10 лет спустя… // Труды Института государства и права РАН. 2023. Т. 18. № 3. С. 184–207.
13. Техника и методика расследования преступлений / С. А. Голунский, Г. К. Рогинский; под ред. М. С. Строговича. Вып. 5. М. : Советское законодательство, 1934. 188 с.
14. Россинский, С. Б. Судебные действия как средства познания обстоятельств уголовного дела // Российский судья. 2014. № 12. С. 28–32.
15. Абдумаджидов, Г. А. Расследование преступлений (процессуально-правовое исследование). Ташкент : Узбекистан, 1986. 191 с.
16. Белозеров, Ю. Н., Рябоконь, В. В. Производство следственных действий : учеб. пособие. М. : Московская средняя специальная школа милиции МВД СССР, 1990. 66 с.
17. Шейфер, С. А. Следственные действия. Система и процессуальная форма. М. : Юрлитинформ, 2001. 206 с.
18. Элькинд, П. С. Толкование и применение норм уголовно-процессуального права. М. : Юридическая литература, 1967. 192 с.
19. Корчагин, А. Ю. Судебное разбирательство уголовных дел: понятие, организация, тактика. М. : Юридический мир, 2006. 141 с.
20. Сысков, В. Л. Доказательственная деятельность суда первой инстанции по уголовным делам : дис. ... канд. юрид. наук. Челябинск : Южно-Уральский гос. ун-т, 2006. 279 с.
21. Россинский, С. Б. Сущность результатов невербальных следственных и судебных действий как доказательств по уголовному делу // Законы России: опыт, анализ, практика. 2013. № 9. С 85–91.
